Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917 - Страница 82

— Вот я пришёл к вам, — у меня есть товарищи, а рассказать им об этом — стыдно, хотя и они тоже, наверное, знают такие дни, когда в доме все мучают друг друга, — за что? Скажите — за что?

— Я же не знаю, — услыхал он негромкий ответ.

— Въедается всем эта гнилая жизнь в кости, в сердце, и — однажды вдруг душа заноет, заболит скверною злостью…

Девушка подошла к нему, осторожно пощупала его рубашку и сказала, мигая:

— Мокрый вы, — а у меня ничего и нету… Как же?

— Бросьте! — попросил он, схватив её за руку.

Тихонько освобождая пальцы, она озабоченно продолжала:

— Простудитесь, захвораете! Рабочему человеку это беда!..

Освободясь — ушла в сени, но тотчас явилась снова, принесла какое-то цветное тряпьё и, грея его над трубою самовара, равнодушно уговаривала гостя.

— Вы — переоденьтесь… это хоть и женское, да сухое…

И, бросив тряпки на стол, снова ушла в сени, а Маков смотрел вслед ей и точно сквозь сон соображал: «Судьба! Что за глупость — судьба? Просто — куда пойдёшь? А ей — всё равно».

Откуда-то со стороны подползали, извиваясь, едкие укоры, точно их тесть шептал тонкими губами:

«Что — прижало? Товарищи, а? Ты почему, в этот трудный час, к товарищам не прибежал, — ты бы к ним! Ага-а, — стыдно?»

Он крепко приглаживал свои ёжиком остриженные волосы и обиженно усмехался.

— Что же вы? — деловито спросила хозяйка, заглядывая в дверь.

Мокрое платье прилипало к телу, вызывая неприятный озноб. Павел быстро сорвал его и завернулся в длинные женские одежды.

— Вот и хорошо, — сказала девушка, входя.

— Смешно? — спросил он.

— Смешно, — согласилась девица, но на лице её не было и тени улыбки.

Павел впервые пристально и бесцеремонно осмотрел её: коренастая, маленькая, со скуластым лицом и узкими, невидными глазами.

— Смешно, а не смеётесь! — сказал он, оглядываясь.

В комнатке, наполняя всю её, стояли кровать, стол, два стула, шкаф и, около двери, большая печь. В переднем углу маленькая икона, над нею — ветка вербы с бумажным цветком, с чёрных стен смотрят пёстрые картинки, по ним ходят тараканы и шуршат. Из пазов на стенах торчат клочья пакли. Окно — маленькое, квадратное, стёкла в нём мутные от старости.

Девушка, наклонившись над самоваром, не ответила Павлу — он почувствовал себя неловко и неприязненно заметил сам себе: «Глупая, должно быть».

А вслух спросил:

— Это — кухня?

— Да.

— Ещё кто-нибудь живёт в доме?

Она поставила кипящий самовар на стол, отрезала большой кусок ржаного хлеба и, наливая чай, рассказала тихо и так же однотонно, как шумел дождь за окном:

— Две старушки живут, — старые девицы. Только они не варят дома почти никогда, ходят всё по богатым знакомым, там и кормятся. И не ночуют часто. Кроме хлеба — ничего нет у меня, — извините!

— Я не хочу есть, — сказал Павел, чувствуя, что ему становится всё более неловко: ну зачем пришёл сюда?

И вдруг, неожиданно для себя, спросил её строго и громко:

— Вы — записаны?

— Куда?

— В полиции?

Она спокойно ответила:

— Как же, — прописана! Я у них и за кухарку и за горничную. Делать-то днём нечего…

Павел почувствовал что-то неладное, непонятное…

— Я не про то спросил…

Она — догадалась. Её скуластое лицо потемнело, глаза совсем закрылись.

— Ах, — молвила она, — да-а… Это, что я на бульваре, вчера. Нет, я этим не занимаюсь…

Он не поверил. Откачнулся от стола и, улыбаясь, смотрел на неё — ему было смешно, что она скрывала своё ремесло, смешно и жалко её.

Косо поставленные глаза девицы вдруг раскрылись — они были голубые, тёплые и приятно освещали её скуластое лицо, немного скрашивая его.

— Это я так, вчера-то, — говорила она, отщипывая маленькие кусочки хлеба и скатывая шарики из них, — тоже тошно стало мне и — пошла. Может быть, — в реку бросилась бы даже, а тут — вы сидите. Вот, думаю, мужчина, а и ему тяжело! И — подошла. А вы сразу заговорили, я вижу — совсем вы не в себе. Показалось, что тоже грех задумали… Это почти каждый день бывает, — стреляются, вешаются…

Он слушал, не зная — верить или нет, отмечал про себя: «И пошла. И подошла. Бедно говорит. Скучная».

А девушка тем же ровным голосом, скупыми словами рассказывала: она — мордовка, из зажиточной семьи, грамотная, училась в церковно-приходской школе. Пожар разорил семью, отец пошёл в Сибирь искать земли и — пропал, а её отдали в горничные на станцию, там она и жила три года. У начальника станции был брат, телеграфист.

— Когда вы говорите — совсем как он.

И снова, прикрыв глаза светлыми ресницами, она уверенно повторила:

— Совсем, совсем…

— А где он? — спросил Павел.

Девушка ответила не сразу:

— Заарестовали.

Грусти не слышно было в её словах, но она как-то странно повела шеей, — скулы её обострились и лицо вдруг стало похоже на морду собаки, готовой завыть.

Павел уже не думал, надо ли ей верить, — не хотелось думать об этом.

Вдруг она громко сказала:

— Был у меня ребёнок…

— От телеграфиста?

— Да. Мёртвенький.

— Телеграфист — хороший был парень?

Она широко улыбнулась.

— Да-а. Один был: он говорит — а все смеются. Так и увезли — одного. А меня — прогнали.

В трубе выл ветер, точно старый, бездомный пёс.

Жизнь стала насквозь фальшивой, и фальшь, точно ржавчина, выедала в душе Макова его уважение к себе.

Он любил жену — любил обнимать её большое, здоровое, тёплое тело, жадно зовущий взгляд её тёмных глаз имел над ним неодолимую власть.