Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917 - Страница 96

— Я иду к фактам… Мне, брат, сегодня хочется говорить про себя — это моё право!

Он угрожающе выкатил глаза, багровое лицо его возбуждённо лоснилось, глядя через плечо доктора в сумрак зала, он покачивался и говорил:

— В юности я был очень дерзок, может быть — зол. В зубах разных «нельзя» не почувствуешь себя добреньким, а? То-то! У инспектора гимназии жила девчонка, лет пятнадцати, года на два моложе меня — какая-то дальняя родственница; инспектор держал её в позиции горничной, хотя она тоже училась, гимназистка. Однажды, во время большой перемены, я вижу — её обнимает в сарае некий семиклассник, эдакая, знаешь, революционная шишка, эдакий… Чернышевский, что ли. Ну, нигилист и… вообще я его не любил. Его фамилия — Брагин, Павел Брагин…

Доктор поднял брови, вынул сигару изо рта, как будто желая спросить о чём-то, но промолчал.

— Весна, девушка, мне — девятнадцать лет, я был солидно осведомлён по амурной части, а тут ещё — человек противный. Почему же он может, а мне — нельзя? Изо всего этого в сумме получился скандал, чёрт их возьми! Зная, что девушку держат строго, я поймал её и предъявил серьёзные требования, а иначе, говорю, ваше дело — швах! Я был парень видный, и меня очень удивило, что она заартачилась, мы поссорились, и нечаянно я разорвал ей кофточку на груди. Конечно — крик, люди, заседание педагогического совета, и меня — исключили… да. А этот осёл — остался.

— Брагин? — спросил доктор.

— Ну да.

— А девочка? — спросила Капитолина.

— Ей, вероятно, пришлось солоно… Я тогда же перебрался в юнкерское…

Он нахмурился, задумавшись, сердито оттопырив губы. Потом налил коньяку, выпил и пошёл к двери, шаркая туфлями.

Взглянув на его отражение в зеркале, женщина, краснея, опустила глаза, доктор взял её руку и потянул к себе, она, покорно склоняясь, прошептала:

— Ой, не надо…

Не спеша, властно доктор прижался губами к её губам, потом встал и начал шагать, громко стуча каблуками.

— Зачем ты позволяешь ему пить? — тихонько спросила женщина.

— А тебе не всё равно?

— Ночью у него будет припадок, я не люблю возиться…

— Скоро конец.

— Фи, как ты говоришь?

— Как?

— Странные вы, мужчины…

— Да?

— Страшные…

— Вот как…

Капитолина закинула руки за голову и сказала вполголоса:

— А ты, ты — положительно способен на преступление.

Доктор взглянул на неё, говоря:

— Испортила ты себе голову разным вздором. Ну что ж, напишет он завещание в твою пользу, да?

— Не знаю…

— Если ты не сумеешь заставить его написать завещание — будет глупо. Что ты будешь делать, когда он умрёт?

— С тобой жить.

— А жену — отравить прикажешь?

Капитолина засмеялась тихонько:

— Ты — удивительный! Ты даже и говоришь, как преступник…

— Слушай, — сердито сказал доктор, глядя в зеркало, где отражалась дверь, — если ты не сумеешь обеспечить себя…

— Ах, перестань! Ну, сделаюсь кокоткой — это очень интересно, почитай-ка…

— Вздор!

— По-твоему, и madamё Дюбарри — вздор? И Диана де-Пути? — спросила женщина.

Доктор, загнув бородку к носу, молчал, а она говорила с удивлением:

— Просто ужас, какой ты невежда, как мало знаешь историю и женщин… Когда мы будем жить вместе, я тобою займусь. Нужно читать, а то и говорить не о чем, согласись…

В стёкла бил дождь. Сухо скрипел паркет под ногами доктора. Отражение огня, ползая по ножкам стола, странно оживляло его, казалось, он раскачивается и сейчас тоже пойдёт по комнате, звеня рюмками и стаканами.

— Я попробую поговорить с ним о завещании, — говорил доктор. — Но он относится ко мне подозрительно. Он сильно болен. Следовало бы его уложить…

Усмехаясь, Капитолина сказала:

— Уложить — это говорят преступники. Я его уложил, уложу…

Пошатываясь и мыча, вошёл Паморхов, высоко подняв брови, прислушиваясь и спрашивая:

— Вы — о чём?

— Капитолине Викентьевне необходим массаж, если она не хочет полнеть.

— Да, я не хочу. Уж я и так кубышка…

— Э-с, — сказал Паморхов, опускаясь в кресло, — массаж, да… Не перейти ли в гостиную?

— Здесь больше воздуха, — заметил доктор. — И во всех хороших романах беседуют у камина — так? — спросил он женщину.

Она кивнула головой.

— Что же ты хотел сказать этой историей с девушкой? — спросил доктор, усаживаясь против хозяина.

Паморхов усмехнулся, оглядываясь, и, помолчав, сказал:

— Да, я понимаю, что не вышло у меня. Я хотел рассказать что-то благородное, героическое, а вышло — озорство… Тут пропущены детали, вот в чём дело… Детали — это иногда самое главное…

Он задумался, опустив голову.

— Может быть, ты ляжешь отдохнуть? — спросил доктор.

— Да… со временем, — ответил Паморхов и снова замолчал.

Ветер шаркает по стене дома, стучат болты ставен, гудит в трубе. По большой пустынной комнате, в сумраке её, торопливо растекается сиповатый, угрюмый голос.

— Я — революционер, повыше сортом этих, обычных, цеховых! Они передвигают с места на место внешнее, хотят переместить центр власти… как-то там расширить власть, раздробить… это штука ординарная, механическая! А я старался расширить пределы запрещённого в самых основах жизни, в морали… и прочее там… Против каждого «нельзя» я ставил своё — «почему?» Я, так сказать, мирный воин… Жизнь — странная штука. Это, кажется, Достоевский сказал. Или — Гоголь? «С холодным вниманьем посмотришь вокруг — жизнь странная штука». Можешь представить — выхожу я из училища в полк, а этот гусь, Брагин, там же! Чёрт знает что… оказывается, кончил медицинскую академию и служит младшим врачом… пользуется вниманием, уважением, да…