Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917 - Страница 113

113

Было слышно, как за воротами спорят поп и доктор, а с крыльца в сени втекал певучий шёпот Рогачихи:

— И вот, сударыни мои, говорит он ему, начальнику-то: эдак вы меня, ваше благородие, ничему доброму не научите, — а у самого кровь-то из носа в два ручья так и хлещет, так и льёт — с того времени и курнос он, а вовсе не от французской болезни.

— Дашка! Грей чугуны! — крикнула тётка Татьяна.

«Это — чтобы покойника обмывать», — сообразил Назаров.

— Ну? — раздался на дворе строгий возглас Рогачёва.

Назаров вскочил, выглянул за дверь: Степан, поставив ногу на ступень и держась рукою за перила, слушал быстрый шёпот матери и перебивал её возгласами:

— Ну, так что? Тебе какое дело? А ты брось ерунду пороть, матушка!

Шагнул вперёд и, встретя взгляд Николая, спросил:

— Что, брат?

— Про что она говорила?

— Да так, своё, старушечье, — нехотя ответил Степан, подходя.

Назаров ввёл его в клеть, затворил дверь и сразу рассказал, как заснул по дороге к доктору, а лошадь поворотила назад. Сначала Рогачёв слушал серьёзно, потом — губы его дрогнули, и по скуластому лицу добродушно расползлась улыбка.

— Во-он что! То-то больно скоро ты оборотился! Ну, ездок!

— Боюсь я — выдумают про меня чего не надо?

— А ты не бойся — уж выдумали.

— Ну-у?

— На это — чтобы деготьком подмазать человека — времени много не надо!

— Как же быть?

— Да никак! Что тебе?

— Что? Хочется жить примерно, чтоб дурного не говорили…

— Не делай — не скажут.

— А что я сделал?

Степан подумал и ответил просто, без упрёка:

— Надо было всё-таки позвать доктора тотчас, как он лёг.

— Да ведь никогда не хворал!

— И умирает — впервой.

Николай замолчал, оглянулся и сконфуженно сказал:

— А тут — есть хочется до смерти!

— Так что ж? Вон еды сколько!

«Да — стыдно!» — хотел сказать Назаров, а сказал: — Отрезать нечем.

— Чудишь ты что-то! — медленно выговорил Рогачёв, сунув руку в карман вытертых и заплатанных шаровар. — Будто ножа в дому нет! На вот!

Он протянул складной нож, присматриваясь к Николаю и говоря:

— Осунулся за ночь-то…

Назарову было приятно услышать это. Кромсая хлеб, он переспросил:

— Осунулся? Тяжело мне!

Потом, сидя на мешках, они смачно жевали хлеб с ветчиной, а через минуту дверь открылась, Дарья сунула к ним своё румяное лицо и, поражённо открыв рот, с ужасом прошептала:

— Глядите-тко — ест!

— Чего тебе? — спросил Николай, но она уже исчезла, а Рогачёв тихо засмеялся, говоря:

— Побежит теперь и всем скажет о жестоком твоём сердце — отец у тебя помирает, а ты — ешь!

Назаров отложил в сторону кусок хлеба, встал, угрюмо оглянулся и вздохнул.

— Надо было дверь запереть!

— Вот! — кивнул головою Степан. — А то не есть вплоть до поминок — ещё лучше!

Снова отворилась дверь — тётка Татьяна пропела голосом нищей:

— Пошёл бы ты, Николаюшко, к родителю-то, в остатний раз, поглядел бы, как расстаётся душенька его добрая с телом-плотью-то!

— Иду, — сказал Николай, отирая рот рукавом рубахи, и, прежде чем тётка скрылась, проворчал:

— Слышишь — добрая душенька! Я те скажу — терпеть она его не может, отца-то, да и он ею помыкал хуже, чем Дашкой, воровкой звал и всё…

— Уж так, брат, повелось, — усмехнулся Рогачёв.

Около постели, вздыхая, перешёптываясь, отирая дешёвые слезы, стояли девки, уже много набилось людей из села, в углу торчал, потирая лысину, Левон, пьяный и скучный с похмелья, а на скамье сидел древний старик Лукачёв, тряс жёлтой бородою и шепеляво бормотал, точно молясь:

— С малых лет знал его, господи Исусе, махоньким знал…

Крепкий запах пота девок, смешанный с тяжёлым запахом больного, наполнял горницу, в окна вместе с солнцем смотрели чумазые рожи детей, к спинке кровати были прикреплены две восковые свечи, тихо колебались бледные огоньки с тёмными зрачками внутри, похожие на чьи-то робкие, полуслепые глаза. Отец лежал спокойно, сложив руки на груди, коротко и отрывисто вздыхая, в чёрные пальцы ему тоже сунули зажжённую свечу, она торчала криво, поднималась, опускалась, точно вырываясь из рук, воск с неё капал на открытую грудь, трепет огня отражался в блестящем конце носа старика и в широко открытых, уснувших глазах.

Глаза смотрели сосредоточенно и важно, отражение огня свечи оживляло их, казалось, что свет истекает из их глубины, что он и есть — жизнь, через некоторое время он выльется до конца — тогда старик перестанет дышать и прекратится это опасное качание свечи, готовой упасть и поджечь серые волосы на груди умирающего.

— Царица небесная, матушка, — всхлипывая, шептала Татьяна, девки сморкались, шелестел голос Лукачёва, а Христина, стоя в стороне ото всех, наклонив голову и глядя на руки свои, беззвучно шевелила губами и пальцами.

«Словно деньги считает», — мельком подумал Николай и спросил тётку: — Где же поп?

— Чай пить пошёл с доктором, послали за ним!

— Христе милостивый, — бормотал Лукачёв, — со святыми упокой иде же нет печали и вздыхания…

Здесь печали было так много, что Назаров чувствовал, как она, точно осенний туман, обнимает всё его тело, всасывается в грудь, теснит сердце, холодно сжимая его, тает в груди, поднимается к горлу потоком слёз и душит.

— Ко-ончился, — неестественно взвизгнула тётка Татьяна.

Николай ткнулся головой в стену и завыл угрюмым, волчьим воем, топая ногами, вскрикивая:

— Батюшка, — как же я теперь? Батюшка, — родной!

113